К Чеботареву повернулся боец Сутин, низенький, тучноватый крепыш. Он мельком глянул на Зоммера и, привстав на цыпочки, с таинственным выражением зашептал Петру о том, что немцы будто бы вплотную подвели к нашей границе свои части и есть опасность, что со дня на день перейдут ее и начнут войну.
Прямо в лицо Петру со словами Сутин выдыхал и водочные пары, а тот терпеливо слушал и все больше хмурился. Разговоры на эту тему в последнее время возникали часто. Но они не вселяли в Чеботарева ни страха, ни тревоги. Не трус по натуре, готовый на самопожертвование, он, конечно, понимал, что война — неминуемая гибель десятков, сотен тысяч бойцов и командиров, и никто не знает, случись она, на кого падет страшный жребий… О смерти его, Чеботарева, у него не появлялось и мимолетной мысли. Ему казалось, что он не побоится столкнуться лицом к лицу с любым гитлеровским солдатом и у него хватит силы и умения выйти из этой схватки победителем. Поэтому сейчас Чеботарев вдруг подумал: если война начнется, он н а в с е г д а может потерять Валю, н а в с е г д а лишиться счастья…
Чеботарев уже не слушал ни комсорга, ни Сутина, который невнятно шептал:
— Это я от знакомой сегодня узнал в городе, когда ходил старшине покупать амбарную книгу. А ей сказал какой-то майор, с границы приехал…
Стоявший рядом Зоммер нервничал, и лицо его сделалось непроницаемым. Не хотелось верить Сутину. Хотелось верить в другое: в то, что никакой войны с Германией не будет… Сам немец, родом из Энгельса, Зоммер любил свой народ и, как истинный его сын, болел душою за то, что в Германии творится неладное, что гитлеровцы толкают немцев на авантюры… Он поднял тяжелый, холодный взгляд на Сутина и по-командирски строго проговорил, оборвав его:
— Этот ваш майор — паникер. Он что, забыл сообщение газет от четырнадцатого июня? В нем ясно сказано, для чего немцы стоят на границе… Я вам советую: первое, не заглядывать в бутылку, когда находитесь на службе, а второе, быть бдительнее и не связываться с кем попало — враждебные элементы умеют использовать в своих целях длинные языки.
Сутин обиделся. Его пухлые щеки порозовели, глаза совсем сузились, и он промолвил, оправдываясь:
— Я же… я как товарищам. Слухи же… Доверяю вам.
— Хватит, чего уж там… — постарался замять все Чеботарев, а сам думал, глядя на Сутина: «Не с той стороны подъезжаешь, дружок». — Спасибо за доверие. — И спросил: — Ты сегодня в увольнение идешь?.. Тогда тебе не мешало бы руки от ваксы отмыть, да и подворотничок у тебя того, не из свежих.
Сутин ушел в умывальник. Комсорг Растопчин все еще беседовал с бойцами.
— Испытывал? — спросил Зоммер Чеботарева.
Петр не ответил. Он знал, что Зоммер не любил Сутина да и побаивался, потому что тот, упорно считали в роте, чуть что — и бежит куда-то с кляузой на кого-нибудь.
— Мнительный уж ты стал больно, — чтобы успокоить друга, сказал Петр. — Все на себя принимаешь. При чем тут ты и Германия?! Мы что, дураки? Не понимаем разницы?
Они пошли к окну, выходившему на улицу. Облокотившись о подоконник, вспоминали, что сами слышали, бывая в городе, о возне немцев вдоль государственной границы. Разговаривали негромко, часто обходясь полунамеками. И укреплялись в вере, что войны не будет, потому что тому и другому не хотелось, чтобы она началась.
Вскоре Зоммера вызвал старшина Шестунин.
Оставшись один, Чеботарев выглянул в окно. Смотрел, не появилась ли перед проходной Валя. «А может, не получила еще письма? — забеспокоился он. — Ведь я же в нем просил, чтобы ждала тут: прямо отсюда пойдем к Соне».
По улице, разомлев от жары, шли редкие прохожие. Петру показалось, что они не только о войне, а и вообще ни о чем сейчас не думают, кроме одного — поскорее оказаться дома, в прохладе.
Громыхая пустой железной бочкой в кузове, неторопливо пробежала полуторка. Провожая ее взглядом, Петр опять подумал о Вале: «Не получила, наверное». И после этого глянул на стенные часы-ходики над тумбочкой возле дневального — до построения увольняемых оставалось меньше часа.
Подошел Зоммер.
— Я?.. — замялся он и зашептал, сунув руку в нагрудный карман гимнастерки: — Я сейчас ухожу в город. Старшина приказал отнести командиру роты срочный пакет из штаба полка. Прошу, купи всего, что потребуется: вина, колбасы, конфет, для себя водки… Я буду ждать вас у Сони. — И протянул Петру скатанные в трубочку деньги.
Петр от денег отказался.
— Ты что? У меня есть! — возмутился он. — Куплю все, как сказал.
Зоммер ушел, но деньги все же сунул.
Старшина Шестунин вошел в казарму и начал проверять порядок: как заправлены койки, все ли в тумбочках аккуратно сложено… Вскоре раздался его басовитый, властный голос:
— Сутина ко мне!
Старшина вышел в проход между рядами коек. Увидав Сутина за игрой в шашки, потряс куском ржаного хлеба. И снова по казарме раскатился грозный голос Шестунина:
— Почему у тебя опять краюха под подушкой? Тебе что!.. Тебя не кормят?.. Я не предупреждал?!
Сутин встал. Катая между пальцами черную пешку, подошел к Шестунину.
— Я… — начал он оправдываться.
— «Я, я»! — оборвал его Шестунин. — Сколько можно! Лишаю тебя увольнения! — И крикнул всем: — Увольняемые, строиться на плац!
Все направились во двор. Сутин — тоже. Он семенил на коротких ногах за старшиной и говорил:
— Не наедаюсь я. Сами знаете… Может, я больной чем. Наемся, и тут же снова… Отпустите.
— Не могу, — спокойно бросил старшина Сутину. — Иди доедай свою ковригу.
Строились весело. Причиной веселья был Сутин.
Когда Шестунин подошел к правофланговому, долговязому бойцу Закобуне, в ворота въехала грузовая машина с комсоставом батальона — на выходной день вернулись из лагеря, где стоял полк. Возле гаража, перед воротами, машина остановилась. Комбат майор Похлебкин, выйдя из кабины, напомнил командирам, чтобы в понедельник в пять утра быть без опоздания здесь, и неторопливо направился к выстроившимся красноармейцам своей роты, которая несла службу по охране имущества части и поэтому в лагерь не выезжала.
Узнав комбата, Шестунин прекратил осмотр. Крикнул бесстрастно и громко:
— Смир-р-рна! Равнение напр-ра-аво-о! — И побежал навстречу комбату — не так чтобы шибко, но вид делал, что бежит.
Строй замер.
В трех метрах от майора Шестунин остановился. Доложил. Тот выслушал; подойдя к строю, поздоровался и сказал:
— Значит, в город собрались? Так, так… — Глаза Похлебкина пробежали по шеренге, прощупывая строй. — А ну, проверим, как вы собрались в этот самый город.
Майор остановился против Закобуни.
Низенький, худенький, поджарый, в ярко начищенных хромовых сапогах, в узких, обтягивающих тонкие икры галифе, весь туго стянутый ремнями, он показался Чеботареву в сравнении с сухим и долговязым Закобуней игрушечным человечком, и Петру вдруг подумалось, что вот этот невзрачный майор имеет над всеми здесь такую большую власть, а лиши его звания, и будет он такой же, как все они, и даже слабее.
Не найдя в одежде Закобуни изъянов, майор перешел к следующему, Карпову. Тонкая ладонь комбата вошла ему под пряжку кожаного ремня, но перекрутить ремень не смогла.
— Молодец, — довольный, бросил Похлебкин и спросил: — Карпов ваша фамилия? Из взвода лейтенанта Варфоломеева?
— Так точно! — подтверждая, выкрикнул Карпов.
— Исправно служишь, — улыбнулся тонкими губами комбат. Вспомнив, видно, что Карпов долго не мог научиться штыковому бою, спросил: — Колоть теперь умеете?
— Так точно, умею, товарищ майор, — Карпов улыбнулся.
До Чеботарева комбат шел минут двадцать. Неимоверно пекло солнце. Все стояли потные. Нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ругались про себя, что не вовремя принесло Похлебкина.
Чеботарева майор осматривать не стал: надоело, да и понял, что готовились в увольнение тщательно. Но вдруг уже от третьего за Петром бойца он вернулся. Прикусив нижнюю губу, майор нагнулся над сапогом Чеботарева. Его рука потянула из-за голенища торчащий угол портянки. Выпрямившись и отступив на три шага от строя, комбат скомандовал Чеботареву:
— Два шага вперед, арш! — И к Шестунину: — Ваш младший сержант не умеет портянки наматывать. Видите? Чем вы здесь занимаетесь? Там батальон день и ночь учится, сил не жалеет, а вы… бездельничаете! — И к Чеботареву: — Сколько лет служите?
Чеботарев молчал. Понимал, надо ответить, но не мог. Внутри что-то непримиримое, злое сдерживало. «Знаешь, что же спрашивать?» — твердил он про себя, почти уверенный, что его увольнение комбат отменит.
— Молчите? — Похлебкин смерил его долгим насмешливым взглядом.
Строй настороженно замер. Шестунин, не ожидая ничего доброго, ел глазами комбата, вытянувшись перед ним так, что исчезла еле приметная сутулость. Похлебкин думал. Потом, чтобы слышал строй, но не громко, проронил:
